Home

 russia.abroad.1917-1945 

 

 

Фотоархив | Библиотека | Acta Rossica | Энциклопедия Зарубежной России | Форум 

А.Л. Бем - О Н.П. Гронском и его поэме Белладонна

[prev. in:] Меч, 10 февраля 1935, No 6.


 

Трагически оборвалась жизнь Николая Павловича Гронского. 21-го ноября прошлого года он погиб под поездом парижского метро. Мне приходилось слыхать о нем как о талантливом поэте еще при его жизни. Однако, в печать его имя, насколько я знаю, не проникало. Только теперь, после его гибели, заговорили о нем, как о поэте, подававшем надежды. Стали появляться и отдельные его стихи, была напечатана его поэма Белладонна (Последние Новости, 9-го декабря 1934 г.). Поэме этой предпослано предисловие Г. Адамовича, в котором он с большим сочувствием отзывается о погибшем поэте и дает высокую оценку его произведению. На этот раз я в полной мере к этой положительной оценке Г. Адамовича присоединяюсь, хотя склонен многочисленные его оговорки считать излишними. Но о самой поэме и ее достоинствах несколько позже.

Из предисловия Г. Адамовича я узнал, что "юноша трагически погиб, писал стихи, скрывая их от всех". Так вот почему о Н. Гронском как поэте мы - до его кончины, ничего не слыхали. Конечно, может быть, это чистая случайность, что находясь далеко от Парижа, я о стихах Гронского слыхал. Скрывал он, очевидно, свои стихи все-таки не "от всех". И если скрывал, то лишь в том смысле, что не пытался их печатать, не отдавал на суд тех, от кого появление в печати зависит. И вот, когда я познакомился со стихами Н. Гронского, появившимися после его смерти, и особенно с его поэмой Белладонна, я понял, почему он должен был свое творчество "скрывать". Вся поэтическая манера Н. Гронского так резко расходится с тем, что сейчас господствует в эмигрантской поэзии, что, будучи, очевидно, человеком далеким от стремления во что бы то ни стало попасть в печать и для этого идти на явные сделки со своей поэтической совестью, он и не пытался проникнуть со своими стихами в литературу. Не мог он не понять, что его поэзия была явно не ко двору установившимся в Париже литературным вкусам.

Соглашаясь по существу с оценкой Г. Адамовича, я не могу понять, как именно он, культивирующий в своей литературной критике прямо противоположные поэтические устремления, вдруг нашел слова признания для поэмы Н. Гронского. Неужели только одно "творческое напряжение" подкупило его в пользу столь ему чуждой поэзии? Не есть ли в этом позднем признании и некоторое косвенное указание на то, что "простота" и "интимность" уже перестали удовлетворять, что пробуждается внимание к поэтической "напряженности", связанной с напряженностью духовной, что на смену "интимности" должна прийти "трагичность", что лирика уступает место поэме? Не есть ли это симптом, а не только дань удивления перед трагедией ранней гибели поэта? Хотелось бы именно так оценить эту смену литературных вкусов, выражением которой я склонен считать вводную заметку Г. Адамовича.

Теперь позвольте перейти к самой поэме Н. Гронского Белладонна.

Славословие чести - вот ее пафос, ее внутренний смысл. И в этом - ее глубочайшая связь с современностью, еще больше - связь именно с жизнью нашей, с внутренним смыслом жизни русской эмиграции и творческое ее оправдание. На первый взгляд - такая далекая от жизни, поэма от начала до конца проникнута пафосом современности. В ней мужественность и жертвенность, в ней оправдание кажущейся бессмысленности подвига и призыв к блюдению чести. И все это не риторика, не проповедь, а поэзия высокой напряженности и напряженной убедительности.

Поэма Н. Гронского не для "легкого" чтения. Она вся как бы сложена из тяжелых глыб, как и альпийский пейзаж, который он рисует. Торжественно-тяжеловатый язык державинской поэзии, на которой Н. Гронский, очевидно, воспитал свою Музу, обновленный цветаевским столкновением словосмыслов, и все это проникнутое сдержанным героизмом, идущим от Гумилева, - вот поэтическая родословная Н. Гронского. В доказательство - несколько примеров.

Прямым отголоском Державина воспринимаются такие строки:

Се Бог, в пространствах одинокий,
Взглянул из стран небытия...
И вспыхнули престолы Копий
От алтаря до алтаря.

И, в смертный слух неуловимы,
Без уст, живым дыханьем слов,
Высоко в небе серафимы
Рекли мирам: коль славен Бог.

Возрождение поэтики XVIII века, которое мы отчасти уже видели у Цветаевой, находит свое своеобразное завершение в поэзии Гронского.

Конечно, не случайно одно из стихотворений Н. Гронского снабжено эпиграфом из Цветаевой. Глубокое поэтическое сродство здесь не подлежит сомнению. Может быть, это первый случай, где можно говорить о преемственности поэзии Цветаевой. И не только со стороны формальной, но и по глубокой связи поэзии с современностью.

Своеобразие поэмы Н. Гронского создает именно это сочетание державинской пышности и некоторой громоздкости с цветаевской словесной вязью, причудливо, но убедительно притягивающей одно слово к другому не в порядке смысловом только, а звуко-смысловом, или, вернее, звуком смысл порождающим. Это своеобразие усиливается еще теми смелыми переносами, ejambementa'ми, которыми изобилует поэма. Вот один из многих примеров, характерных для иллюстрации этого своеобразного сочетания разных стихий поэзии Гронского:

По каменным зыбям морены,
Лугами - зыбью трав живой,
И хвоей, - мертвой, но нетленной,
Бежал. Горела под ногой

Земля. Дома! - но не жилые...
Тропа! - и пропадом тропа
Ушла под корни неживые...
Глушь. Отступается стопа,

Кругом дремучая дремота...
В ушах ли звон? Святой Бернард! 
Навстречу из-за поворота:
Деревня горная Моллард.

Но я так и не сказал, в чем же содержание поэмы Гронского. Любопытно, что и со стороны построения поэма сделана очень четко. Она посвящена гибели альпиниста и прославлению подвига - бесплодной попытке его спасения товарищем по восхождению на "пик Мадонны". Она расчленена на посвящение, описание вечера, сумерек, ночи и утра и заканчивается эпилогом. Обрамление посвящением и эпилогом и одно лирическое отступление внутри поэмы ("Я был там...") дают ей то лирическое напряжение, которое заставляет воспринимать ее не только на фоне личных переживаний автора, но и придают ей ту связь с современностью, о которой я говорил выше. Объективное содержание поэмы - тоже очень отчетливо закрепленное и прикрепленное к отдельным частям ее - только повод для более глубокого - внутреннего ее смысла. "Славословие чести" - вот этот смысл, как я уже говорил. И поэт находит для этого славословия подвига и чести выразительные, простые и сжатые поэтические формулы. Вот отрывок из этого "славословия". "Хвала..."

Покуда мир стоит под Богом,
Покуда слава в трубах есть,
Одним стальным и строгим словом,
Сухим и светлым словом: честь.

Трудно более сжато и убедительно прославить подвиг чести, как сказав об альпинисте, который двинулся на поиски своего товарища по пути его гибели:

... И по отрогам
Кратчайший путь избрала честь.

Или-две строчки воздания чести подвига:

Чту белокурую отвагу,
Чту смелость смуглую твою,

так удивительно перекликающиеся с последними заключительными строчками поэмы, полными предчувствия собственной гибели:

И мне в мой час в гробу бездонном
Лежать, дымясь в моей крови.
Альпийских стран, о, Белладонна,
Мой смуглый труп благослови.

А разве может любое "патриотическое" стихотворение сравниться с заветом "чести" - в его военном значении приветствия - с этими поэтическими строчками:

Да будет между нами:
Единый слог, единый звук,
Безмолвный всплеск рукоплесканий,
Полет ладоней правых рук
Под козырек.

Правда "белого движения" в его идейном смысле - дело подвига и чести - выражено здесь с такой силой и поэтической убедительностью, которых мы в эмиграции "давно" не слыхали. Говорю давно, потому что было время, когда по этим струнам ударила Цветаева, но она осталась тогда не услышана именно теми, кто должен был к голосу прислушаться. Я имею в виду ее Возвращение вождя и некоторые другие стихи из сборника Ремесло. Боюсь, что и на этот раз произведение, в котором нашел свое подлинно поэтическое выявление, самый сокровенный смысл нашего изгнанничества, что это произведение останется и не оцененным, и не понятым. Для меня несомненно: поэма Белладонна - явление значительное. Гибель ее автора - безусловная потеря для нашей литературы. Я не знаю, каково литературное наследие Н. Гронского. Четыре стихотворения, напечатанные Последними новостями убеждают только, что он поэт цельный, с установившимися литературными вкусами (Кстати в стихотворении Отъезд, Последние новости от 24-го декабря 1934 г, очевидно, последняя строчка "В день Фонтенбло" должна быть отнесена к дате, а не к самому стихотворению.). Его поэма явление не случайное, а органическое в его поэтическом пути, так неожиданно оборвавшемся. Хотелось бы, чтобы хоть после смерти его творчество нам стало известно в более полном виде. Ему уже наше запоздавшее признание не нужно, но наш долг - воздать должное его посмертной памяти. 

Прага, 5 февраля 1935 г.

 


|


Русская эмиграция в Польше и Чехословакии (1917-1945) | Фотоархив | Балтийский Архив | К заглавной

 

 

 

 


Rambler's Top100 copyright © 2001 by mochola, last updated September, 6th Y2K+2, best with IE5.5 1024x768px, 12 sec over 56.6 bps