Д.С. Мережковский – О хорошем вкусе и свободе

[prev. in:] Меч, 2.9.1934, № 17/18.

Не рассердится на меня, думаю, и Философов, если насчет маленького литературного вопроса и В. Федорова я буду упорен. Другой вопрос, о „климатах” (Праги, Варшавы, Парижа), существеннее; но он никакой, мне кажется, связи с первым не имеет; о нем лучше поговорить отдельно.

При чем тут символизм? Рассуждения В. Федорова очень конкретны. И не он один ими в „Мече” занимается. Вопрос? Нет, просто надоевшие жалобы молодых писателей на эмигрантскую печать: „захватившие власть” редакторы не дают им ходу. Молодые все равно будут жаловаться. Жаловались и в России, где журналов были сотни, а не два-три, как сейчас в эмиграции. И, сравнительно, дело обстоит не так уж плохо. Могло бы быть и хуже. Редакторы. довольно либеральны и к молодым благожелательны. Конечно, „далеко не все благополучно в Датском государстве” – в эмигрантской литературе. Но где, спрашивается, сейчас благополучно? Вот бы попросить Бема: „укажи мне такую обитель”... А когда видишь напряженное внимание к „вопросу”, поставленному В. Федоровым, заботу старых и молодых, что ему, Федорову, негде печататься (а ведь парижане печатаются и в „Современных записках”, и в „столичных” газетах), то, ей-богу, не символическим пражанам с их защитниками, а всей „литературе” хочется сказать: да провались она к черту! Довольно! Поговорим о другом. О „хорошем и дурном вкусе”, например. Но тут мне приходит в голову еще одно маленькое наблюдение. Страстно обсуждая „неблагополучие” нашей печати, „Меч” неизменно упоминает, всякий раз, Адамовича; не то как пример, не то как пособника этого неблагополучия. Жалобы или негодование, – без Адамовича никто не обходится. Через две-три фразы – „безответственный” Адамович.

Это умный и тонкий литературный критик, сейчас даже единственный, пишет прекрасным языком. О нем и его писаниях много можно было бы сказать, но никто ничего не говорит: „безответственный” Адамович, и кончено. Быть может, это просто вывод из того обстоятельства, что критик пишет в газете Милюкова? Но с такой простотой можно и не согласиться. Адамович, конечно, не вполне свободен... в выборе тем. Есть в „Последних новостях” темы недозволенные. Но какая же это улика против критика?

Я его не защищаю. Я только даю совет: поискать вины Адамовича в „дозволенных” его писаниях и, если она там найдется, тогда уж и выводить его на свежую воду: „смотрите, дети, вот пример для вас”... Никто слова не скажет, а „детям” будет польза.

Не собираюсь я защищать и „мериносов” (по выражению Философова), т. е. „парижан” от воздвигнутых на них обвинений. Сами себя защитят, – сумеют, а Философов ошибается (разница „климатов”), – я им не „пастырь”. О защите же Философовым „дурного вкуса”, стоит поговорить. В сущности, Философов совпал с Федотовым из „Нового града” (см. рецензию о „Мече”). „Парижан” он считает просто-напросто „равнодушными к политике”. (Остальное между строк.) Будем откровенны: такими же равнодушными „упадочниками”, ни о чем, кроме „хорошего вкуса”, не думающими, не считает ли их и Философов? Даром, что ли, противопоставляет он этим „Октавам” Мюссе – „Жюльенов” Стендаля, своих „активистов”? Демократический „Новый град” „активизма” и в них не видит. Это бы понятно; но ничего такого, во-первых, не вижу и я; а во-вторых, я не вижу, для чего Философову понадобился этот зыбкий литературный пример Октава и Жюльена? И как ему пришло в голову, что действенность (чтобы не сказать „активизм”) и воля могут (или должны) соединяться с

„дурным вкусом”? Литературные примеры, – их куда хочешь туда и повернешь; и не беда, что современные эмигрантские Жюльены еще Жюльенами себя не проявили: можно уверять, что проявят... Есть, однако, Всемирная История: там стоит поискать.

Увидишь, пожалуй, что не только не мешает „хороший вкус” воле к жизни и действию,

увидишь и больше: что без хорошего вкуса всякий „активизм” останется „литературой”.

Греки во время Персидских войн достаточно свой „хороший вкус” оправдали.

Уж конечно, не я буду ставить эстетику на первое место; не ставят ее и наши „парижане” и, наверно, добьются когда-нибудь того, что им поверят. Но от „хорошего вкуса” они, конечно, не откажутся, и хорошо сделают. Без вечной триады, на которой так настаивал Вл. Соловьев, – „Истина, Добро, Красота” – никак не обойтись.

„Парижане” действительно „равнодушны” к проповеди старых по-революционеров и нео-демократов из „Нового града”, где Бердяев стучит молотком по голове: „свобода, свобода!” Это, однако, еще не признак, что они все „Октавы” и утонченно сойдут на нет. Во всяком случае, мне кажется, не следует поощрять захолустности, провинциализма ради чего бы то ни было. К „дурному вкусу” должно относиться с той же суровостью, с какой мы относимся ко всякому другому несчастному свойству русского эмигранта. Прощать многим многое можно, и долго прощать; поощрение – дело другое: его никакая тактика не оправдывает. Я не „пасу” никого, но когда меня спрашивают, я одинаково указываю на обе опасности: и на то, что называется „дурным вкусом”, и на обожествление „хорошего”.

Это – правда, которая от „климата” не зависит; беда, если мы о ней забудем и заговорим, поддавшись „климатическим” влияниям.

Философов, кажется, их не избег. Он заверяет, что символические и не символические провинциалы полны „дурного вкуса”, но „несомненно ищут свое подлинное бытие в пафосе Жюльена” и твердо знают, что якобинца, который хочет их арестовать, лучше застрелить”. А „парижане” „в величии хорошего вкуса” не об этом думают: они читают Джойса.

Мы опасаемся что-нибудь утверждать насчет „подлинного бытия” этих активистов, предполагаемого „якобинца” и „выстрела”; мы не знаем о них пока ничего. Почему „пражане” с Философовым менее осторожны? Почему так уверенно судят о нашем „подлинном бытии”, – на основании Джойса? Они тоже ничего не знают ни о здешнем „климате”, ни о нас: ничего, только о нашем „хорошем вкусе”.

Кстати насчет Джойса. Если дело в настоящем Джойсе-писателе, то, по-моему, особой нужды в нем нет, хотя и „бояться” его тоже нет резона. Если же, как я подозреваю, для Философова и „провинциалов” Джойс некий символ и разумеют они современную иностранную литературу (всяких „Прустов, Мориаков, Честертонов”... а ведь с этого речь и началась!), тут уж разговор другой. Я глубоко убежден, что новое знакомство, – с таким проникновенным писателем, как Честертон, например, – не отнимет активизма у русского эмигранта. А склонному к литературе и поэзии поможет с большим вкусом разбираться в Лермонтове, Пушкине... Гумилеве, вообще в литературе отечественной.

Русская эмиграция в Польше и Чехословакии (1917-1945) | Фотоархив | Балтийский Архив | К заглавной