В. Зеньковский - Детская душа в наши дни

[prev. in:] Дети эмиграции, сборник статей под редакцией проф. В.В. Зеньковского, Прага 1925.

Настоящий этюд посвящен общей характеристике детской души, какой она выступает перед нами в огромном материале, находящемся в распоряжении Педагогического Бюро. Я старался все время остаться в рамках этого материала, хотя сознаю, что на меня имели бесспорное влияние как некоторые мои личные наблюдения над детьми эмиграции, так в особенности тот материал, который был собран слушателями и слушательницами Русского Педагогического Института в Праге и обсужден в руководимом мной семинаре. Все же, насколько это возможно, я не выхожу за пределы детских сочинений; как ни трудна задача, перед которой я стою, но она и заманчива, ибо мы имеем дело с совершенно конфетными психологическими документами, с подлинными записями пережитого. Эти записи часто вводят нас в самый сокровенный мир внутренней жизни школьников, они рисуют те или иные факты в той форме, как они запечатлелись в их душе. Даже в тех случаях, когда работа выполнена по типу школьного сочинения, она остается ценной именно в этой своей стороне: эти маленькие биографии рисуют детскую душу независимо от воли их авторов. Свежестью и подлинностью веет от этих сочинений, образующих в своей совокупности драгоценнейший сборник материалов по детской психологии: не наблюдения других людей, а простодушные и непосредственные записи детьми пережитого проходят здесь перед нами. Каждый пишет о себе, о своей судьбе, об истории своих близких, - а, в сущности, все пишут об одном и том же - о том, что вошло за последние годы в детскую душу, о том, как она воспринимала события последнего времени и чем отзывалась на них. Все пишут о своем, а, в сущности, рисуют какую-то общую картину, говорят о детской душе, как таковой. Каждый выбирает из своих воспоминаний то, что кажется ему наиболее интересным и ярким, и этот выбор отражает на себе работу, идущую ныне в душе, - вот отчего, чем больше погружаешься в сочинения, говорящие о прошлом, уже пережитом, тем более начинаешь чувствовать пульс внутренней жизни в наши дни. Эта непосредственная интуиция живого настоящего и преодолевает преграду слов, за которыми укрылись школьники: им кажется, что они только были когда-то детьми, что они с тех пор ужасно постарели и сморщились, - а читатель чувствует, что не изжитое детство ищет своего прорыва. Дети младших классов и молодежь старших классов - это все тот же детский материал, в его разных аспектах и фазах...

Наши сочинения представляют собой ряд “высказываний” о самых разнообразных предметах, поэтому скажу два слова о самых сочинениях. Работы детей до 10-12 лет могут быть выделены в особую группу: они представляют собой тип “протокола”, давая простой перечень фактов и не проводя никакого различия между важными и неважными фактами. Вслед за сообщением о смерти кого-либо из близких вы встречаете упоминание о каком-то запомнившемся ребенку подарке... Совершенно так же, как при описании какой-либо картины (имею в виду исследования ребенка по методу Бине), дети раннего возраста бессвязно перечисляют все, что изображено на картине, - так в наших сочинениях (первого типа), мы имеем дело с таким же бессвязным перечнем фактов, в котором сущие пустяки чередуются с фактами чрезвычайной важности. Между прочим, в этом очень ярко проявляется правдивость и подлинность записей: дети выдают себя этой манерой рассказа. На следующей ступени (у мальчиков до 14-16 лет, у девочек до 17-20 лет) первоначальный сухой протокол сменяется живым и связным повествованием. Это снова напоминает нам вторую ступень в развитии описаний картин (по Бине) и вместе с тем красноречиво говорит о том, что, несмотря на все пережитые ужасы, детская душа безостановочно росла и растет. Конечно, за эти годы немало душевных движений было смято, отодвинуто куда-то вглубь, но душа живет другими, уцелевшими силами, прикрывая обычной и знакомой психической оболочкой искривления души и даже стараясь забыть о них... На последней ступени (у мальчиков года на три раньше, чем у девочек) в рассказ привходит элемент раздумья, зачастую (особенно у мальчиков, но нередко и у девочек) принимающий характер резонерства.

Эти различия в самом материале чрезвычайно существенны для правильного использования его: важны здесь вовсе не описываемые факты, а самые высказывания детей. Как содержание этих высказываний определяется “цензурой” сознания и подсознательной сферы, так и форма их определяется общим движением детской души, общим ее ростом, игрой сил в душе. Иногда дети охотно вспоминают былое, даже в его тяжких и скорбных сторонах, словно хотят оглянуться от него и отдать себе отчет в нем, но иногда они не хотят этого, горько жалуются на то, что их заставляют вспоминать то, что им хочется забыть. Иногда былое встает перед ними с такой яркостью и живостью, что они как бы вновь его переживают, а иногда они жалуются, что все забыли, что прошлое почти стерлось. Эти различия в работе памяти и в общей установке в отношении к прошлому свидетельствуют не только о дифференциальных особенностях тех или иных детей: вчитываясь в сочинения, я очень живо ощущал своеобразную борьбу между прошлым и настоящим в детской душе. Иногда настоящее далеко оттесняет прошлое, которое как бы отделяется непроходимой преградой забвения, - и в этом самоохранении от прошлого иногда так ярко ощущаешь тревожное подполье души, от которого единственное спасение кажется в забвении. Я могу отметить четыре ступени в этой борьбе прошлого с настоящим: на первой ступени стоит почти полное забвение прошлого, которое стихло, куда-то провалилось, оставив лишь следы пережитого, какое-то общее тяжелое чувство в душе. Один из старших учеников пишет об этом: “В сердце моем от прошлого осталась только большая немая боль”. Образы прошлого отодвинулись, как бы потонули где-то в глубинах души, и только “немая боль” говорит о том, что позади осталась неизжитая трагедия. Иногда есть даже борьба с этой “немой болью”: так, один мальчик 16 лет пишет: “О погибшем прошлом не жалею, неудачи и невзгоды вспоминать не хочу”. Однако именно эти слова говорят о том, что приходится сопротивляться воспоминаниям. Мы переходим этим уже ко второму типу - где забвение собственно не удалось, а есть лишь воля к забвению, где душа не хочет отдаваться воспоминаниям и должна бороться с ними. “Тяжелое затаилось и заглохло в моей душе, - пишет один ученик 17 лет, - от него отворачивается душа”. В последних словах удачно передано настроение, царящее в душе: между прошлым и настоящим идет борьба, и это значит, что забвение не удалось, - есть лишь потребность забвения, душа лишь “отворачивается” от прошлого. На следующей ступени мы имеем дело уже с отсутствием воли к забвению: к прошлому, наоборот, тянется душа, ищет возможности погрузиться в него, находя в этом какое-то облегчение. Особенно часто этот тип встречается у девочек: их сочинения вообще больше обращены к прошлому, тогда как у мальчиков они обращены больше к будущему. Тут есть какое-то неуловимое, но глубокое различие в том, что дают душе воспоминания: мальчики больше живут итогами и задачами того, что было пережито, девочки, наоборот, как бы ищут чистых воспоминаний, хотят остаться в них. Оттого третий тип так часто встречается у девочек... На последней ступени надо поставить тот случай, где прошлое не отпускает от себя души, где оно навязчиво преследует и не дает тишины и покоя. Эти неотвязные воспоминания все время не позволяют жить настоящим, - и это уже почти стоит на грани психического заболевания.

Во всей этой борьбе прошлого с настоящим обнаруживается, однако, лишь внешне и формально то, что происходит в глубине души наших детей. Дело идет ведь не о том, какие образы и с какой силой властвуют в детской душе, - хотя это и вскрывает для нас внутреннюю ее жизнь; в действительности же дело идет о залечивании мучительных ран, нанесенных душе, о роковом балласте, который обременяет душу и не дает ей свободы. Наши дети психически отравлены, пережили тяжелейшие ушибы и вывихи, от которых как бы парализованы и замолкли целые сферы души, - а то, что осталось живым и целым, становится носителем жизни и силится хотя бы прикрыть забвением то, что нельзя уже удалить из души. История детской души в наши дни - есть история ее потрясений и глубочайшего надлома, история ее борьбы за возможность здорового движения вперед, ее самоохранения и залечивания своих ран. Почти все это происходит ниже сознания, в сферу которого прорываются отдельные эпизоды этой сложной и напряженной внутренней борьбы, но зато по этим прорывам можно судить о самой борьбе.

Чтобы разобраться во всем том, чем заполнена ныне детская душа, мы должны разграничить три наслоения в душе, ибо три группы фактов оставили в них глубокий след. Каждая из этих групп вызывала такие опустошения в душе, создавала такие провалы, обрывала такие основные и нужные для детской души струны, - что достаточно было бы действия одной группы фактов, чтобы вызвать серьезнейшее потрясение в душе. Но жизнь наших детей - конечно, в различной степени, в зависимости от возраста и условий жизни - должна была пройти через тройное испытание, душа должна была трижды быть пронзенной насквозь... эти факты следующие: слом старого уклада жизни, гражданская война и, наконец, “эвакуация”, оставление родины и переселение в чужие края.

Обратимся сначала к первому - к глубочайшим переменам в политической и социальной жизни нашей страны, к смерти всего прежнего быта. Все это поразило и потрясло детей - хотя и по-разному: на их глазах рассыпались вековые устои русской жизни, бесшумно и с какой-то бесповоротностью они исчезали совсем... Уже отречение Государя, падение монархического строя взволновали очень многих детей (и мальчиков и девочек) - об этом сочинения хранят удивительные записи, как бы воспроизводя ту скорбь и боль души детской, которые сплели потом невидимый, но многоценный венок на неведомую могилу... Лучи любви и скорби, горькое сознание своего бессилия и тут же фантастические проекты “спасти Царя” - все это заполняет много сочинений. И если многие отмечают, что они тогда не поняли смысла этих событий, то другие все же глубоко перечувствовали их; от рассказов детей веет глубиной и искренностью: это вовсе не навязанный, не внушенный монархизм, а крик сердца. Сильнее и тяжелее, чем политический перелом, поразило детей исчезновение элементов старого быта: нередко встречаются живые описания того, как все заколебалось, все стало неверным и подвижным в глазах детей при виде социальных и политических сюрпризов, свидетелями которых они оказались. Надо отметить, что многих детей нередко забавляли внешние проявления переворота: манифестации и шествия увлекали их, музыка, пение незнакомых песен, знамена и плакаты, красные ленточки - все это интересовало и тянуло к себе. Дети не стыдятся теперь писать об этом, часто сами удивляясь своей наивности. Однако, немало есть случаев и иного характера, когда весь этот уличный шум и гам только усиливал жуткое чувство, только нервировал и даже озлоблял. Но самым чувствительным оказался для детей - это так понятно - тот перелом, который сказался в их личной жизни. Дети нашей эмиграции в значительной части принадлежали к семьям военных, чиновников, общественных деятелей, помещиков: революция заставила очень многих совершенно переменить образ жизни, многих побудила бросить город или деревню, где они жили, и переселиться в дальние фая. На фоне общей социальной суматохи, общего сдвига русской жизни эти личные разрывы со всем тем, с чем срослись и сжились дети, были для них мучительнейшей операцией, против которой протестовала и боролась вся душа. Одна из взрослых учениц драматически описывает, как пришлось ее семье, вследствие нужды, продавать вещи; для нее это одно из наиболее тяжелых воспоминаний, ибо за ним стоит жуткое чувство деклассации, сознание своей социальной беззащитности и падения. “Я забивалась в угол, - пишет эта ученица, - и горько плакала”. Такие социальные перемены вообще нелегко переживать, но когда они выступают на фоне общего социального переворота, горечь и обида принимают более глубокий и более разрушительный характер. Каким-то ураганом, все сметающим на своем пути, рисовались им эти непонятные для детского ума перемены: жестокая, злая буря, перед лицом которой все были бессильны, леденила детские души, не могшие часто искать утешения и опоры даже у родителей, которые сами были потрясены не меньше детей. Для тех детей, которых переворот захватил в возрасте пяти-шести лет, он был первым страшным ударом, глубоко потрясшим всю душу. От этого удара душа детей пришла в глубочайшее смятение, задрожала и ощутила свою беспомощность, и еще ближе, дороже стали родные, милее стало то, в чем и с чем жили дети. Часто, часто встречаются указания и на тот “идеологический кризис”, на то глубокое смущение совести и ума, которое мучило их: полная для них неожиданность и немотивированность перелома, его широкое и стихийное распространение, ряд несправедливостей и обид, горько переживаемых родителями, - все это у многих детей вызывало тяжелое ощущение какого-то иного “беспорядка”. Дети всегда живо ощущают в мире смысл и порядок, и эта интуиция определяет изнутри и ход детского мышления, и направление их внимания, и их основные чувства. Утеря этой интуиции - иногда это проступает в сочинениях (особенно в описаниях девочек) с поразительной ясностью - подрывала глубочайшие основы всей психической работы, подрезала самые корни ее. В одном сочинении девочка говорит о том, что ей отныне стало все казаться возможным. Те ясные перспективы, в которые раньше гляделась душа, для многих вдруг затуманились, закрылись - и это не могло не сказаться в болезненной приостановке душевной работы, в какой-то утере чувства смысла в жизни, в мире, в отчуждении ко всему. Ярко изображает это один ученик 16 лет: “Моя душа все это время находилась в каком-то безразличном состоянии, мне абсолютно никого не было жаль и ни за кого я не радовался; мне было весело, если было весело всем, и грустно, если вокруг меня были печальные лица - а для чего это все, для чего смерть, которую я видел каждый день?.. Но я оставался безразличен “окружающим...” Потухание смысла передано здесь правдиво и рельефно: самые основы жизни оказались потрясены и почти разрушены.

Но вслед за этим душевным смятением жизнь принесла детям новое, более тяжелое испытание: началась гражданская война. Нередко дети указывают на то, что у них под рассказы взрослых сложились самые фантастические представления о большевиках - вплоть до мысли о каких-то великанах и “больших людях”. Но роковой час настал в свое время для всех - все узнали большевиков вблизи. В обзоре детских сочинений (см. статью выше) приведено достаточно материала на эту тему, и я скажу только, что опустошения, произведенные гражданской войной в детской душе, неисчислимы и необозримы. Кто-то пишет о том, что большевики вытравили в нем всякое чувство сострадания, кто-то без боли не может вспомнить, как оскорбили большевики мать рассказчицы - когда она пришла в тюрьму на свидание с арестованной матерью. Стон детской души, ее гнев по отношению к угнетателям, незабываемый, словно застывший в душе ужас, - все это зажгло детскую душу такой острой, непримиримой ненавистью, огонь которой не угас и доныне. Дети не раз были свидетелями самых жестоких убийств. “Я видел, - пишет мальчик 12 лет, - убийство женщины большевиками и я в этот же день сильно заболел и мне в бреду все время мерещился страшный большевик с окровавленными руками...” “После победы большевиков, - пишет ученица 16 лет, - мне захотелось умереть и не видеть этого мерзкого мира...” Удивительно ли, что в душе появились злоба и жажда мести? Удивительно ли и то, что пишет один ученик 17 лет. “Чувство мести за родных у меня не изгладилось, а все растет и растет”? Иногда этот мотив так силен, что жутко и больно читать некоторые строки, словно вобравшие в себя всю эту страшную, непримиримую ненависть к большевикам. У ряда других детей, у всех девочек нет мотива мести, нет этой острой ненависти и злобы, но и они все ничего не забыли. “Когда изрубили моего старшего брата, - пишет ученик 5-го класса, - я стал диким зверем”. В сущности, у всех детей, уже взволнованных и до глубины души потрясенных социальным переломом, зверства большевиков вызвали наружу злые чувства, которые вообще живут в тайниках души, будучи побеждены и усмирены культурой. На глазах детей происходило такое обнажение и огрубение жизни, развертывался такой безостановочный и не имеющий конца поток злых и диких явлений, что у самих детей не могла не грубеть, не ожесточаться их душа. Социальный перелом их потряс, а большевизм придавил, насмеялся над всем добрым и честным и вызвал наружу злые чувства, порыв мести и ненависти, и все это ядом неисцелимым разливалось в душе и отравляло ее. Девочка 17 лет, спокойная и разумная - как это видно из всего тона работы - пишет: “Многое уже позабыто, многое изгладилось из души, некоторые события приняли какую-то смутную форму, но все же суть, самое главное, что сыграло большую роль в моей жизни, в развитии иного отношения к жизни, живет в душе и годы не изгладят его”. Мучительно проходила для многих детей обнаружившаяся с приходом большевиков перемена в отношении к ним, к семье тех, кто раньше служил или работал у них, а затем проявил свою злобу к ним. Это горькое разочарование в людях было особенно тяжело. Большевики появились откуда-то издалека; хотя они измучили, исказили детскую душу, растоптали священное и доброе, что любили дети, но все же они были почти всюду чужие; но “большевизация” населения местного, новое выражение злобы и жестокости на лицах тех, кто еще недавно был ласков и добр, - это все подрезало самые нежные, самые глубокие основы веры в добро. Детской доверчивости, простодушия и непосредственности не могло остаться перед лицом этого проявления зла: в детской душе (и это было у всех!) было смято детство, смята та наивная, но идущая от общей любви к миру вера в человека, которая даже в забитых и запуганных детях живет и легко распускается в симпатии и любви. Но для наших детей все было иначе: из нежной, почти оранжерейной обстановки, в которой было легко и просторно, светло и радостно, от той всеобщей любви к детям, которая во все времена, у всех народов согревает и питает их не меньше, чем лучи солнца, они были брошены в новую, холодную и жуткую обстановку. Детских слез, детской мольбы никто из буйствовавших не щадил... Один мальчик рассказывает, как во время обыска он от испуга залез под кровать, чтобы спрятаться. Но в сущности и все дети “прятались”, укрывались от холода, злой и презрительной усмешки. В детских душах было грубо и беспощадно смято то, что так им чуждо в ранние годы, - было смято их счастливое неведение мира, нечувствие его зла и холода жизни, их беспечность и беззаботность. Не только смерть близких и родных сделала это, ибо часто в сочинениях вы встретите указание, что первый удар был нанесен убийством или расстрелом чужих людей: нет, приход большевиков вообще означал для детей неожиданное заключение в духовную темницу... Не будем забывать, что дети медленно и осторожно приближаются к реальности - современная психология детства хорошо ныне вскрывает и смысл и корни этого, - а здесь грубо и беспощадно дети были поставлены лицом к лицу с тем, что трудно вынести и закаленной жизненным опытом душе взрослого. Как желтеют и вянут растения без солнца, так морщились и увядали детские души без живительной ласки окружающей жизни - словно замерзали и замирали их души в этом моральном холоде... Одним из самых ярких выражений того, как была замучена детская душа, может служить описание прихода добровольцев: та радость, какой-то экстаз, с которым дети пережили их приход, лучше всего характеризует их замученность, ибо они, конечно, не могли понимать смысла гражданской войны, а могли только чувством своим отзываться на нее. Из многочисленных описаний этого момента приведу лишь два, представляющих для нас особый интерес. Ученик 17 лет пишет: “Лучший день моей жизни настал (пришли добровольцы), и со мной было так, как говорят, бывает, когда душа сближается с Божеством - овладевает неописуемая радость и душа просветляется”... Явлением добра, свидетельством того, что кроме ужаса и зверств есть, не исчез и мир правды, - вот чем был приход добровольцев для нашего ученика. Его реакция вскрывает нам силу того контраста, который имел здесь место, - глубокая радость о добровольцах была обусловлена невыносимой печалью, перед тем заполнившей душу от гражданской войны. Не менее характерны и строки, написанные ученицей 16 лет. На улицах города появились русские (добровольческие, не красные) знамена, и “это было лучший момент в моей жизни - страшное волнение и вместе с тем небывалое счастье охватило меня, слезы лились из глаз...” Мучительные диссонансы разрешались не часто в таких светлых переживаниях, но кое-где встречаемся мы с таким глубоким, таким тихим религиозным настроением, что и здесь по контрасту становится ясно, как велико было давление жизни на душу...

top