А.Л. Бем - Поэзия Аллы Головиной

[prev. in:] Молва, 17 декабря 1933, No 289.

В основу этого "письма" легло мое вступительное слово на вечере Аллы Головиной, устроенном 28. 11. 1933 г. в Праге Союзом русских писателей и журналистов в Чехословакии. Стихи Головиной печатались в Современных записках, Воле России, сборнике Скит и в газетах Руль, Россия и славянство, За свободу и др.

Редакция Молвы была так любезна, что согласилась воспроизвести в качестве иллюстрации к моей статье несколько стихотворений Аллы Головиной. Из них Вдохновение и Летний вечер печатаются впервые.

В тех ненормальных условиях, в которых находится литература в эмиграции, критик не может ограничиться только одним обзором произведений, уже появившихся в печати, одной оценкой писателей, так или иначе уже составивших себе литературное имя. Критику приходится временами высказываться и о писателе, широкой публике неизвестном, писателе внешне себя еще мало выявившем. Кто-то ведь должен взять на себя смелость обратить внимание на молодые дарования,  по  причинам  совершенно  внешним  лишенные возможности печатного заявления о себе. Сегодня мне и хочется ступить на этот путь, связанный с некоторыми трудностями. Ведь писать о поэте всегда трудно, а писать о поэте, известном только ограниченному кругу любителей поэзии, еще бесконечно труднее. Пусть я лично убежден, что Алла Головина - настоящий поэт во всей полноценности этого слова, но верить моему убеждению никто не обязан. На мне лежит обязанность в какой-то мере убедить в этом и других, заставить их мне поверить. Здесь доказать, в сущности, ничего нельзя, можно только дать почувствовать, что имеешь дело с настоящим поэтом. Каким же путем этого можно достичь?

Поэта, чтобы его почувствовать, надо приблизить к слушателю и читателю, надо преодолеть глухое сопротивление, которое встречает всякий поэт в нас, а поэт новый, нам незнакомый - в особенности. Есть в нас своеобразная психологическая черта - мы не любим, мы враждебны к вторжению в наш внутренний мир посторонней силы, мы невольно ограждаем себя от чужого поэтического воздействия. Пока мы добровольно не приоткрыли доступ в наш душевный мир словам и образам поэта, мы к нему просто глухи. Повторяю, по отношению к писателю новому мы почти всегда насторожены. Поэтому такую большую психологическую роль играет момент "признания" писателя. Это признание есть внешний символ нашей готовности подпустить поэта к себе.

Поэт по существу своему всегда "преступник", ибо он "переступает нормы, выходит за пределы установившихся законов и привычек. Читатель - чаще на страже привычного. Всякое отступление от нормы он воспринимает как "преступление", как нарушение привычного канона. Поэтому-то поэт, особенно начинающий, иногда нуждается в "защитнике", в критике, который должен показать, что самостоятельный путь еще не преступление.

Чтобы приблизить поэта к пониманию, надо, говоря словами Гете, прежде всего ступить на стезю поэта. Надо свернуть с большой проторенной дороги привычной поэзии на едва заметную тропинку, прокладываемую усилиями одиночки. Надо взглянуть на мир не своими глазами, а глазами поэта. Ибо не в формальном совершенстве поэта дело (кто сейчас не наловчился формально грамотно писать?), а в его, одному ему присущем видении мира. Без этого своего мироощущения и мировосприятия нет поэта. И поэтому, прежде всего, мне необходимо вскрыть наличие в поэзии Аллы Головиной этого своего "видения мира".

Утверждая несомненность поэтического дарования поэта, я вовсе не говорил о его размерах. Головина в периоде становления, в периоде роста. И поэтому еще трудно выявить ее поэтическое лицо во всем его своеобразии, на него можно только намекнуть, нащупать основные черты ее поэтического облика. Попытку такого выявления поэтического своеобразия Головиной я и хочу сделать.

Земля - странная и злая. Мы на ней только странники: в тоске - бессильной и беспомощной - бродят по ней наши "пленные души". Жизнь - это плен земли. И эта плененность духа - один из основных мотивов творчества поэта. Душа тоскует и рвется из земного плена. И все, что хоть на миг разрывает эти цепи, в которые чары земли заковали душу, - все это входит в поэзию как образы, при помощи которых поэт передает тоску своего земного пленения.

Таким порывом из мира косности и плена в мир духовной свободы является прежде всего сон. Во сне душа покидает "злую землю" и рвется навстречу чаемому счастью. Но мечты с пробуждением

...уходят из власти сна,
Словно хмель одной папиросы,
Одного стакана вина.

Сон - путь в настоящую жизнь, и как подлинный поэт Головина видит этот путь конкретно, настоящей дорогой, на которую сначала робко, а потом все смелее ступает пробужденная от чар душа. Она, ступив на этот путь, стряхнув с себя земную оболочку, смело разрывает косность материи:

Я иду через сон, а подушки - ступени,
Через поле постели с короткой травой.
Пусть волокна паркета прохладны и сыры -
Я уже задыхаюсь от высоты.
Потолок открывают четыре квартиры,
И на крыше железные тают листы.

В душном каменном городе, где "пленненные души - птицы" бьются крылами об зеркала и бабочкою ударяются о стекла, в городе:

...только сон, полуночью ведом,
Несет в ладонях радостные вести...

И в редкие минуты, когда душа во сне достигает предельного напряжения в своих усилиях вырваться из плена, поэт к ней взывает:

Ты заслонись, душа, крылом от муки,
И отлетай кругами от земли.
Легко прорви растянутые звезды,
Как в цирке у наездницы в кругу. -
За облаками шумен светлый воздух,
И я запеть и услыхать смогу..

Освобождение души поэт воспринимает как полет. Ему кажется, что человеку, как птице, свойственно летать! Надо только сделать усилье, последнее напряжение... подняться, взмахнуть крылами-руками, и чудо станет явью:

Быть может, стоит только захотеть
И в теплый вечер тающего снега
Поднять руки беспомощную плеть
И сняться с места, просто, без разбега.

Но кончается эта попытка... крушением:

Сегодня я летела напролом.
Смотри, как я на землю припадаю
Изломанным беспомощным крылом...

Совершенно исключительна непосредственность, конкретность этого ощущения крылатости у поэта. Если он хочет передать чувство своей плененности, то он это сделает указанием на "бессилие" подняться от земли. Наоборот, освобождение связано с чувством способности к полету. Тогда он скажет:

... в эту ночь за плечами не чую бессилья.

Поэтому плечи, руки - играют в образности поэта такую исключительную роль. На их связь с крыльями он постоянно намекает, он всегда помнит о своей крылатости. Весной скажет он:

И как не верить в новую игру -
В рифмованные небылицы,
Когда кашне трепещет на ветру
В том месте, где крыло у птицы.

Ночь, как и сон, возвращают поэту крылья. Руки тогда как бы "тают", а крылья появляются у предплечья:

Ночью руки до плеча растают -
Мы крылаты снова на досуге.
Ночью наши души улетают.

И когда поэт хочет образно выразить водораздел между романтикой прошлого и трезвостью настоящего, он находит неожиданный, но убедительный образ:

Но мудрость трудно отстоять у счастья
И крыльями раздвоены года...

Понятно, что птица будет в образности Головиной играть существенную роль. Из многих примеров возьму только один, но очень типичный:

Душа устроилась внутри,
Как возвратившаяся птица.

Образу птицы Головина придает новое очарование, связывая его в своей поэзии с повторяющимся образом лебедя. И всякий, кто вникает в систему ее образности, поймет, что лебедь не случайно играет эту роль.

Поэзия Головиной - поэзия города по преимуществу. Она урбанист и упорный урбанист. Разве только иногда, как горожанку, потянет ее к деревенскому пейзажу. Обычно природу она воспринимает на фоне большого города. Лебедь оказался убедительным символом этой городской поэзии. В нем есть что-то завороженное, жуткое напоминание и о своем царственном прошлом. Былая свобода только чуема и чаема в нем, а сейчас:

...черный лебедь
Под мостом вздыхает на канале.

Лебедь становится образом утраченной свободы, и поэтому все, что хоть очертанием напоминает его, упорно носит эпитет "лебединый". "Лебединая карусель" наиболее ярко выражает эту символику. "Лебединый изгиб крыши", "изогнутое лебедем барокко" - вот наугад выхваченные примеры из поэзии Головиной.

Мир вещей у Головиной "зачарован", как и сама она, - он пленен, и этот плен напоминает волшебный сон спящей царевны. Поэт, однако, за этой неподвижностью, за остановленной на полном ходу жизнью, чувствует скрытую силу самой жизни. Он любит все, что выдает эту возможную, заложенную в мертвой  вещи  одушевленность. Посмотрите, как оживают под ее пером самые обыкновенные комнатные обои. Это блестящая поэтическая догадка, почти открытие. Обои своей повторяемостью рисунка, своей зачарованностью овеществленного в них движения почти с предельной жутью вызывают образ "зачарованного царства". Разве можно, раз услыхав, забыть этих оленей, которые "навстречу движутся ..., глядят на воду и не пьют". Тут достигнута такая скупая точность, которая уже сама выдает настоящего поэта.

Привлекает Головину и условный мир балаганов, цирк с его наездницами и акробатами, музеи восковых фигур, мир игрушек и кукол. Все это не каприз, не оригинальничанье, как может сразу показаться, а закономерно связанная система образности. "Я счастье балаганное поймаю" говорит поэт в одном из своих стихотворений, и эта погоня за "балаганным счастьем" - все та же мечта о прорыве сквозь мир вещей в мир духовности. Головиной удается с большой наглядностью передать вещность мира. Может быть, потому, что она эту вещность воспринимает на фоне современного нам города-гиганта, города, который составляет часть нашей жизни, от которого никуда не уйти, да и нельзя уйти от части своего существа. Но Головиной удается большой напряженностью духа прорвать эту мертвую материю города. И в этом своеобразное очарование ее поэзии.

Ночью рифмы влетают сквозь черепицы,
Разбивают стекло и железобетон.

- вдумайтесь в эти строки, опять поразительно простые по своему словесному материалу, и вы поймете, в чем одухотворяющая сила поэта. Ей нужно большое напряжение, глубокое лирическое дыхание, чтобы преодолеть косность материи. Она достигает этого приемом простым, но заражающим читателя. Это прием непосредственного обращения, призыва:

Подожди, подожди до весны,
Подожди возвращения птиц.
Ну, куда же, худа же одной,
Наверху не узнавши дорог,
Уходить, разминувшись с весной,
Через наш позабытый порог.

Не случайно и обращение поэта к "эпической лирике", если можно допустить такое сочетание. Эта "эпика", поскольку в ней имеется сюжетность, к тому же связанная с традиционными сюжетными образами. Это лирика, поскольку образ нужен только для лирического разгона. Дон Кихот, Фауст, Оскар Уайльд в Счастливом принце, даже отравившаяся Маруся из фабричного фольклора - все это для поэта только трамплин для лирического прыжка в современность.

Я думаю, уже из сказанного видно, что у Головиной свое "видение мира" имеется. Это не система мыслей, это - поэтические образы. Но они не случайны, они строго подобраны и составляют свою систему. А это уже прямое свидетельство поэтического дара. У поэта своя точка зрения, вернее - угол зрения, под которым он воспринимает мир.

Нельзя не отметить еще одной особенности Головиной, резко выделяющей ее среди других поэтесс. Она почти совершенно чужда любовной лирике. И в то же время в ней нет "мужской" поэзии. Здесь какая-то новая ступень женской лирики. Новая и высшая.

Я почему-то привык большое значение придавать в творчестве поэта стихам, в которых он говорит о творчестве, о поэтическом вдохновении. Это обычно для поэта камень преткновения. Если молодому писателю удается здесь оказаться самостоятельным, то есть удается удержаться в системе своей образности, то это для меня косвенное показание в пользу его одаренности. Головина это испытание выдержала. Ее стихи о поэзии и поэтах сами по себе хороши. Музей стихов, Весенняя распродажа прочно запоминаются. Но ее Вдохновение заслуживает того, чтобы его привести полностью. Таким же испытанием для поэта является пейзажная лирика. Выдержать по этому предмету экзамен нелегко. Думаю, что всякий, кто познакомится со стихотворением Головиной Летний вечер согласится со мною, что и здесь она вышла победительницей.

Прага, 10 декабря 1933 г.

|

Русская эмиграция в Польше и Чехословакии (1917-1945) | Фотоархив | Балтийский Архив | К заглавной