М.А. Алданов Ц О положении эмигрантской литературы - 1

[prev. in:] Современные записки, 1936, № 61.

Неприятно подходить к сложному явлению "грубо". Мне приходится это сделать в настоящей краткой заметке о том, отчего не гибнет, конечно, но тяжко страдает эмигрантская литература. Она прежде всего и больше всего страдает от бедности - не в каком-либо фигуральном, духовном смысле слова, а в житейском, самом обыкновенном и очень страшном.

Разумеется, я отнюдь не хочу сказать, что нет других причин ее бедственного положения. Их немало, и в указании на любую из них найдется доля правды; но доля эта не во всех указаниях одинакова.

"Оторванность от родной почвы"? Да, конечно, есть правда и в ссылках на нее. Один из новейших французских литературных историков говорит, что четыре наиболее своеобразные (он употребляет слово "inattendus") книги конца 18-го и начала 19-го века написаны французскими эмигрантами. За границей же - и тоже главным образом эмигрантами - созданы знаменитейшие произведения польской классической литературы. Владислав Мицкевич в книге о своем отце, цитируя стихи Ксавье де Местра: "Je sais се qu'il en coute a ceux que leur genie - Destine aux grands travaux, - De voir couler leurs jours, perdus pour la patrie - Dans un obscur repos...", пишет: "Этот отдых в безвестности должен был стать особенно тяжким мучением для военачальников, для государственных людей, для поэтов, низвергнутых с высоты радужных надежд в пучину горечи, перешедших от напряженно-лихорадочной деятельности к угрюмому бездействию, оторванных от родной почвы, разбросанных среди чужих народов, ежедневно себя спрашивавших, да не кошмар ли эта зловещая действительность... Естественно, послышались резкие упреки, сказалось болезненное нетерпение, раздались страстные жалобы"... В польских мемуарах того времени можно найти почти все то, что видим и слышим мы, русские эмигранты. Немало было и насмешек с разных сторон, - в том числе и со стороны эмигрантов же. Теперь о насмешках не слышно. "За время выходства, - говорит Спасович, - было свободно и беспрепятственно довершено умственное и литературное возрождение нации, потерявшей политическую самобытность. Появилось вдруг несколько перворазрядных поэтических гениев; утвердилось сознание национальной умственной и культурной своеобразности, продолжающей существовать и после отречения от надежд на государственную самобытность". Так обстоит дело с точки зрения историка, писавшего в 1900 году. За полстолетия до него современникам, самим эмигрантам, все казалось хаосом: безотрадный быт, нелепые мысли, смешные люди, "оторванная от родной почвы" литература...

я не делаю из этого никаких выводов, ни политических, ни иных. "Перворазрядные гении", о которых говорит Спасович, всегда и везде очень редкая случайность. Не каждый день рождаются Мицкевичи и Словацкие. Не надо, однако, делать и чрезмерных выводов из "оторванности от родной почвы". Мицкевич мог, конечно, и не уехать за границу, но если б он не уехал, то ни "Пана Тадеуша", ни третьей части "Дедов" в польской литературе не существовало бы: напечатать их было бы невозможно, а какие же поэты пишут для того, чтобы отложить рукопись в ящик, лет на пятьдесят или на сто, для потомства?

Если бы какой-либо французский или английский писатель на очень долгое время покинул родину, потеряв с ней связь, то это без сомнения тяжело отразилось бы на его творчестве: он очень многое потерял бы и не выиграл бы решительно ничего. Мы в ином положении. Для нас, кроме огромного минуса, есть еще более огромный плюс: мы выиграли - свободу. Самые восторженные поклонники советской литературы не станут все-таки серьезно утверждать, что она свободна. Мы же пишем, что хотим, как хотим и о чем хотим. я не отрицаю значения морального давления среды, - оно есть в эмиграции, как есть везде, в любой обстановке, во всем мире. Но только несерьезный или недобросовестный человек может сравнить этот вид давления с тем, какой существует в сов. России (к тому же "среда" в эмиграции разная, и те из зарубежных писателей, которые желали бы угождать зарубежным читателям, отлично знают, что на всех не угодишь). Социальный заказ для эмигрантской литературы существует лишь в весьма фигуральном смысле слова, в степени незначительной и нестрашной. Социального же гнета нет никакого, как нет цензуры и санкций.

Люди, очень много говорящие о нашей "оторванности от родной почвы", должны были бы подумать и о том, что эту оторванность все-таки до известной степени компенсируют. Во всяком случае, многие из нас, несмотря на всю тяжесть, все моральные и материальные невзгоды эмиграции, не сожалели, не сожалеют и, вероятно, так до конца и не будут сожалеть, что уехали из большевистской России. Эмиграция - большое зло, но рабство - зло еще гораздо худшее.

Недавно молодой, талантливый писатель-эмигрант Г.И. Газданов, начавший писать в эмиграции, оцененный эмигрантской критикой, принятый эмигрантскими изданиями и издательствами, напечатал статью о молодой (впрочем, не только о молодой) эмигрантской литературе. Статья была написана с не совсем понятным задором. Мнения, высказанные г. Газдановым, находят, как слышно, сочувствие в молодом зарубежном поколении (боюсь, впрочем, сбиться в счете поколений: молодыми у нас, кажется, признаются, писатели, не достигшие 50-летнего возраста по паспорту и 25-летнего по литературному цензу, - теперь, если не ошибаюсь, против этого поколения выступает следующее, одним из признаков которого надо считать резкое осуждение эмиграции и восхищение успехами СССР). Как бы то ни было, в заметке - даже очень краткой - о положении эмигрантской литературы надо принять во внимание и этот пока еще слабый, но понемногу крепнущий "звук колокола".

"Если предположить, - пишет г. Газданов, - что за границей были бы люди, способные стать гениальными писателями, то следовало бы... прийти к выводу, что им нечего было бы сказать; им помешала бы писать "честность с самим собой". Толстовское требование "правильного морального отношения", менее абсолютное, чем необходимость "религиозно-целостного" мировоззрения, сейчас невыполнимо". я нисколько не думаю, что это требование невыполнимо; но если б это было и так, то невыполнимость его не имела бы никакого отношения к факту эмиграции: она была бы связана с апокалипсическими событиями, произошедшими во всем мире, и в частности в России. Сам г. Газданов говорит: "Страшные события, которых нынешние литературные поколения были свидетелями или участниками - разрушили все те гармонические схемы, которые были так важны, все эти "мировоззрения", "миросозерцания", "мироощущения" и нанесли им непоправимый удар. И то, в чем были уверены предыдущие поколения и что не могло вызывать никаких сомнений, - сметено как будто бы окончательно. У нас нет нынче тех социально-психологических устоев, которые были в свое время у любого сотрудника какой-нибудь вологодской либеральной газеты (если таковая существовала); и с этой точки зрения, он, этот сотрудник, был богаче и счастливее его потомков, живущих в культурном - сравнительно - Париже". Итак, факт указывается общий, мировой или по крайней мере общерусский; но жертвами его признаются лишь те потомки сотрудника вологодской либеральной газеты, которые попали в Париж, иными словами, эмигрантские писатели. На всех остальных разрушение "гармонических схем", очевидно, не должно было отразиться, и им "честность с самим собой" нисколько не мешает писать.

Кстати об этих гармонических схемах. Положение трудное: нет схем, - очень плохо; есть схемы, - они вологодские, т. е. смешные. Это - "мировоззрения", "миросозерцания", "мироощущения" в кавычках. Может быть, социально-психологические устои сотрудника вологодской либеральной газеты были и не так уж смешны и глупы, как кажется многим и советским, и зарубежным молодым писателям, - монополии у этих устоев, собственно, не было, наряду с ними всегда были всякие другие. Но вопрос не в этом. Для художественного творчества общепринятые Дгармонические схемыФ и в старой России отнюдь не были обязательным условием - это, к счастью, мифология. Не буду напоминать: "Les bons sentiments font de la mauvaise litterature". Однако, если речь идет о "людях, способных стать гениальными писателями", то уж им-то гармонические схемы установленного образца, и вологодские, и самые столичные, всегда были совершенно чужды. То "внутреннее моральное знание", которое имел в виду Толстой, у него было не то, что у Достоевского, а у Достоевского не то, что у Пушкина, и у каждого из них было свое. Думаю также, что если, например, у Шатобриана, у Гейне, у Мицкевича, у Герцена это внутреннее моральное знание было (а у двух последних оно было наверное), то эмиграция его у них не отняла.

Оставим же очень больших писателей в стороне - они, повторяю, счастливая случайность, не связанная ни с эмиграцией, ни с модными гармоническими схемами. Но мы вправе думать, что вся русская эмигрантская литература от отсутствия внутреннего морального знания должна страдать и в действительности страдает ненамного больше, чем какая бы то ни было другая из современных литератур. Можно было бы даже утверждать, что ей, в виду нынешнего положения России, было бы легче и естественнее иметь общую "гармоническую схему", чем литературе счастливых стран. Ёто, однако, другой вопрос, и я никак не собираюсь навязывать молодым писателям Дэмигрантскую миссиюФ или "факел". Вот в СССР есть намеченная и разработанная начальством гармоническая схема, пользующаяся исключительным авторитетом. В совершенное отличие от старой, либеральной, вологодской, она даже пользуется некоторой защитой и покровительством со стороны начальства. Искренно ли или нет, ее признает большинство советских писателей, а многие с большим или меньшим рвением (дело характера, такта и степени житейской необходимости) проводят ее и в книгах. Нельзя сказать, чтобы это уж так выгодно отражалось на их творчестве.

"Русская эмигрантская литература, - говорится в той же статье, - с самого начала была поставлена в условия исключительно неблагоприятные; первое из них - ничтожное количество читателей, о культурных требованиях и количестве которых нам сообщали данные, совершенно не соответствующие действительности. Можно сказать, что нам навязывали обязательное представление о культурной массе русских читателей за границей, ни в малейшей степени не похожее на вещи реальные... Если даже считать доказанным то - весьма спорное - положение, что большинство людей, выехавших шестнадцать лет тому назад за границу, принадлежало к интеллигенции, то за эти годы заграничная жизнь этих людей, в частности необходимость чаще всего физического труда, произвела их несомненное культурное снижение. Неверно то, что бывшие адвокаты, прокуроры, доктора, инженеры, журналисты и т. д., став рабочими или шоферами такси, сохранили связь с тем соответствующим культурным слоем, к которому они раньше принадлежали. Наоборот, они по своей психологии, "запросам" и взглядам приблизились почти вплотную к тому классу, к которому нынче принадлежат и от которого их, в смысле их теперешнего культурного уровня, отделяет только разница языка. И мы не имеем права предъявлять к ним какие бы то ни было требования. Их исчезновением - к сожалению, безвозвратным - частично объясняется то трагическое положение русской литературы за границей, в котором она находится".

Из этого как будто следует, что кто-то ввел эмигрантских писателей в невыгодную сделку. "Нам сообщали данные"... "Нам навязывали обязательное представление"... Кто, когда и зачем сообщал? Кто, когда и зачем навязывал представление - да еще "обязательное"? Нет, эмигрантская читательская масса никого не приглашала заниматься литературой. Люди становились писателями за рубежом совершенно так же, как в России и во всем мире. Никаких обещаний им никто не давал и не мог давать. По частной инициативе создавались и журналы, и газеты, и издательства, - в эмигрантской столице, в Париже, это происходило на наших глазах.

Русская эмиграция в Польше и Чехословакии (1917-1945) | Фотоархив | Балтийский Архив | К заглавной