М.А. Алданов – О положении эмигрантской литературы – 2

[prev. in:] Современные записки, 1936, № 61.

Согласно произведенному в 1925 году подсчету, за границей существовало 364 периодических издания на русском языке. Не знаю, сколько их осталось теперь (меньше, вероятно, но тоже немало). С полной готовностью признаю, что все эти журналы и газеты в очень многих отношениях отстают, например, от „Тайме” или от „Русских ведомостей”. Но если они могут кое- как существовать и так или иначе делать свое дело, то все же главным образом благодаря эмигрантским читателям, нынешний культурный уровень которых г-н Газданов ставит так невысоко (полагает ли он, что читатели лучших европейских изданий принадлежат к цвету интеллигенции?). Я не думаю, что бывший адвокат или врач, переходя на физический труд, становится некультурным человеком. При очень большом напряжении воли можно – по крайней мере, в течение некоторого времени – быть рабочим или шофером, оставаясь талантливым писателем или ученым, – нам такие случаи известны. Оставаться культурным читателем неизмеримо легче.

Почти все писатели, покинувшие Россию после большевистского переворота, в эмиграции работают как умеют, – исключения не составляет даже 90-летний В. И. Немирович-Данченко. Сюжеты их относятся к дореволюционной России, к первым годам революции, к далекому прошлому, к истории, к легенде, к жизни эмиграции, к жизни иностранцев. Советской жизни последнего десятилетия никто не описывал, – ее, кажется, никто из писателей-эмигрантов не видел. Не многих соблазнили и темы гражданской войны. Но без тем не остался никто. Это естественно. На наших глазах то же происходит с писателями немецкой эмиграции (некоторые из них даже слишком отважно начали писать о чужом прошлом, имея о нем лишь весьма недостаточные познания). Так или иначе, препятствие „беспочвенности” русскими зарубежными писателями преодолено.

Г.В. Адамович писал несколько лет тому назад в „Современных записках”: „Некоторые молодые писатели чувствуют здесь „неблагополучие” своего положения очень остро, – только до сих пор эти настроения, со всеми неизбежными из них следствиями, выводами и догадками, редко и скупо отражаются в печати. Это больше предмет нескончаемых эмигрантских литературных разговоров, как бы компенсирующих здесь скудость иной гласности... „Утешитель”, – друг и в каком-то смысле истолкователь всего, что произошло, – нужен многим, если не всем. В эмигрантской литературе его нет, в ней вообще нет утешений. „Дети” предоставлены самим себе: они с отцами несравненно вежливее, чем были предыдущие поколения, но они не знают, о чем с ними говорить. Миры рушатся, – а те все описывают природу как ни в чем не бывало или рассказывают о былом житье-бытье. У Жида или у Пруста можно все-таки найти кое-что другое.

Еще больше можно было бы найти в России, вернее, у нее. Но России нет. Иногда в таких разговорах произносится даже забытое слово: „катакомбы”.

Слова эти значительны. Но, быть может, мысли о катакомбах в молодой литературной среде Парижа придается и несколько иной, менее утонченный, более простой смысл. Каждому из нас много раз приходилось слышать упреки: в эмиграции нет литературного общения, литературной жизни, литературной среды. Это указание верно, если применять мерило абсолютное. Но подходить к нему можно и должно лишь с мерилом относительным. Я имел возможность наблюдать то, что называется литературной жизнью, в прежнем Петербурге, в Париже, в меньшей степени в Москве, в Берлине веймарского времени.

Нигде она не „била ключом”. Везде и всегда были кружки, которые весьма часто не имели друг с другом никакого соприкосновения. Что общего было, например, у кружка „Русского богатства” с кружком „Бродячей собаки”? И в том, и в другом были настоящие писатели, но я не уверен, что они знали друг друга хотя бы в лицо. Так обстоит дело во всем мире. Недавно газеты сообщали, что два знаменитых французских писателя, проживши всю жизнь в Париже, не были между собой знакомы – и не потому, что их разделяли какие-либо личные, политические или литературные разногласия: просто не довелось познакомиться. У нас это случай более редкий. Однако Достоевский никогда в жизни не видал Толстого.

Было бы, во всяком случае, несправедливо ставить этот вопрос в связь с обычной рознью между отцами и детьми. Среди „отцов” литературное общение так же слабо или еще слабее, чем среди детей; а уж если необходим „утешитель”, то именно одинаково всем.

„Истолкователь всего, что произошло”? Это легко сказать. Единого, общего толкования нет и быть не может: толкований всегда много. И в чем гарантия, что толкование было бы утешительным? Не надо писателям заведомо ставить себе задачей утешение; это даже и не целесообразно. Пока Толстой не „примирился с миром”, книги его так и дышали радостью жизни; а когда он примирился, то утешил человечество „Крейцеровой сонатой” и „Смертью Ивана Ильича”.

Не должна быть преувеличиваема и роль „литературного общения”. Тут сама собой просится на бумагу вечная ходячая цитата, – „кружок ин дер штадт Москау”. Тургеневский герой, конечно, хватил: „кружок – да это гибель всякого самобытного развития”, и т. д. Но, вероятно, в цитате отразилось подлинное личное раздражение Тургенева. С точки зрения искусства, кружки, особенно такие, как цех поэтов, нужны; чтение вслух может быть писателю полезно и интересно. В России было литературное общение – менее напряженное, чем теперь кажется многим старым людям, но „живительное и бодрящее”. Насколько мне известно, есть такое литературное общение и в отдельных кружках эмиграции. Можно было бы назвать несколько литературных кружков, обычно группирующихся вокруг отдельных писателей, – недавно появился и еще один, так и названный, точно назло тургеневскому герою, „Круг”. Думаю, что всякий зарубежный писатель, который пожелал бы прочесть товарищам по профессии свое новое произведение, легко может это сделать, – я говорю только о русском Париже (как обстоит дело в „провинции”, мне неизвестно). В эмиграции иные вопросы, иные бытовые формы, меньше размеры групп, – хоть не так уж многолюдны были кружки и в дореволюционной России, – но в общем почти то же, что было. Нет, слабость литературного общения у нас нельзя рассматривать как катастрофу.

Катастрофа в другом. Во Франции, одной из трех богатейших стран мира, живущей в совершенно нормальных условиях, перед писателями недавно встал вопрос о „втором ремесле”.

Вернее, стоял он всегда, но в последнее время французская печать почему-то уделяла ему особенное внимание. Газеты сообщили, что очень многие писатели, не имея возможности существовать на свой заработок, должны были избрать дополнительную профессию.

Назывались имена весьма известные. В пользу одного писателя с большим именем была устроена общественная подписка: с ним ничего не случилось, ни болезни, ни несчастья, ни потеря трудоспособности, – просто оказалось, что он, со всей своей известностью, дальше существовать не может (по крайней мере во французском смысле этих слов).

Перед русскими зарубежными писателями вопрос о втором ремесле не ставится, так как у них нет и первого: в эмиграции литература, можно сказать, не ремесло.

Большинству писателей, особенно молодым, она не приносит ничего. Меньшинству приносит очень немного, и то почти исключительно в виде гонорара от газет. Некоторые старшие писатели имеют доход от иностранных переводов. У молодых нет и этого.

Тут вдобавок странное явление, о котором стоит, быть может, вкратце упомянуть, хоть это вопрос профессиональный и публике мало интересный. Один знаменитый немецкий писатель еще недавно, по заслугам ли или нет, имел очень большой успех за границей и очень большой доход от иностранных изданий своих книг. С приходом к власти Гитлера он покинул родину и сразу обеднел. Он лишился заработка в Германии, – это понятно. Гораздо менее понятно то, что заработок его в других странах, отнюдь Гитлеру не сочувствующих, сразу упал, как говорил мне осведомленный в практических литературных делах иностранец, в три или четыре раза. X. не стал писать хуже, он по-прежнему выпускает книги, он даже еще не вышел из моды (неизбежная участь всякого писателя). Но „рыночная цена” его теперь совершенно не та: X. – эмигрант! Не думаю, чтобы американский, английский или французский рынок учитывал: „X. теперь никуда деться не может, надо, значит, его сократить, все равно он должен будет согласиться на то, что ему предложат”. Нет, издатели не так коварны, да и не так осведомлены в эмигрантских делах. Просто к X. теперь гораздо меньше интереса. Прежде, когда он гастролировал в иностранных столицах, на выступлениях его председательствовал германский посол, а в зале бывал „весь Париж” или „весь Буэнос-Айрес”. Теперь германский посол – новый или тот же самый – его к себе на порог не пустит, а „весь Париж” останется дома, хоть людей, изгнавших X., он отнюдь не любит. Два писателя получили недавно Нобелевскую литературную премию: эмигрант и неэмигрант. Второго из них прямо замучили официальными, официозными и частнымн чествованиями во всех столицах мира; ему пожаловали главные европейские ордена, все в степенях немалых. Первого чествовали только в стране Нобелевской премии (в некоторые другие страны ему не дали даже визы), никаких орденов он не получил. Злая воля? Едва ли. Но он – эмигрант...

Это наименее понятная сторона тяжелого материального положения эмигрантской литературы. Все остальное совершенно понятно. Беда не в том, что бывшие адвокаты, прокуроры, инженеры стали рабочими. Но их вообще очень мало, их становится все меньше, и им самим жить с каждым днем все труднее. Сколько есть на свете русских эмигрантов, мы, к стыду нашему, до сих пор точно не знаем. Из расчета, недавно напечатанного в „Последних новостях”, можно как будто сделать вывод, что в Европе их не более 200–300 тысяч. Если это верно, то на что, собственно, может рассчитывать зарубежная литература, даже независимо от ненормального положения эмиграции?

Напомню, что „Воскресение” Толстого в России до революции разошлось более миллиона экземпляров. Это, конечно, случай единственный, – пожалуй, до сих пор единственный и во всем мире, если не считать (всякие приходится делать сравнения) романов Ремарка и „Моей борьбы” Гитлера. Но тираж в пятьдесят тысяч для имевшей успех книги известного писателя в последнее пятилетие перед войной у нас исключения не составлял. Теперь, за рубежом, он в 50 или 100 раз меньше. Результаты налицо. За самыми редкими  исключениями, эмигрантские писатели на свой литературный заработок не могут существовать даже самым скромным образом. В несколько лучшем положении – пока – находится небольшое число профессиональных журналистов. Но боюсь, что их положение очень скоро изменится. Возможно даже, что последние события во Франции окажутся сильным снижающим толчком. От того, что рабочий у Ашетта или в типографии будет получать несколько больше (на что он имеет, разумеется, все права), русский или немецкий эмигрантский журналист будет зарабатывать несколько меньше – или не будет зарабатывать ничего. Такова „динамика капиталистического строя”, даже тогда – или особенно тогда, – когда к власти приходят социалисты.

О старших писателях говорить не приходится. Они, по крайней мере, видели лучшие дни; имя у них давно есть; их выбор сделан 30–40–50 лет тому назад, – как ни мудри, они ничего другого, кроме своего дела, делать не могут, не умеют и не будут. Молодых жаль чрезвычайно, и посоветовать им нечего. Мы могли бы в лучшем случае сказать начинающему писателю-эмигранту, России не помнящему или не видевшему, что он преодолеет препятствия порядка литературного, что он ни с чьей стороны не встретит недоброжелательства, что он найдет „литературную среду”, т. е. внимательных читателей, слушателей, критиков из писательских кругов. Можно даже с большой вероятностью предположить, что он так или иначе „пристроит” свой роман или рассказ. Но жить литературным заработком ему наверное не удастся; едва ли даже этот заработок будет для него сколько-нибудь существенным материальным подспорьем.

Что же ему остается? „Второе ремесло”? Хорошо французскому известному писателю, по непонятной случайности не имеющему ни наследственного состояния, ни „сбережений”, ни имения в Нормандии – или такое маленькое! – проводить часть дня в Министерстве иностранных дел, где им гордятся и, при всем формализме, вероятно, не слишком утомляют его работой. Он об этом министерстве еще и роман напишет. Для молодого русского писателя „второе ремесло” – это служба на заводе, в конторе, шоферская работа или что-либо в таком роде.

Трудно, очень трудно тут заниматься успешно литературой. Знаю, что некоторые из наших младших товарищей именно так живут и все-таки пишут, – это истинный подвиг, мало кому заметный и тем большего уважения заслуживающий. Им говорят: „живите как жили солдаты Вердена”. Слова красивые, но реального смысла не имеющие и в психологическом смысле a la longue довольно безнадежные. В условиях Вердена можно жить месяцы, но не годы, – и потом, какой же это Верден! Тут каторжная проза всевозможных heures de presence, и contraventions, физическая и умственная усталость, сознание бесплодной нерадостной работы и даром уходящего времени...

Выходом из положения могло бы быть создание большого, меценатского, заведомо убыточного и очень убыточного издательского дела за границей. Но это, разумеется, „нереально”.

Эмигрантские deux cents families – сомнительные регенты и пайщики сомнительных эмигрантских дел – давно исчерпали свой скромный запас интереса к искусству и вдобавок очень утомлены: они уже на прошлой неделе пожертвовали сто франков на что-то касающееся литературы.

Русская эмиграция в Польше и Чехословакии (1917-1945) | Фотоархив | Балтийский Архив | К заглавной