А.Л. Бем - О Борисе Поплавском - поэте (Борис Поплавский, Снежный час. Стихи 1931-1935, Париж 1936)

[prev. in:] Меч, 18 октября 1936, No 42

О Борисе Поплавском - человеке много писали в связи с его преждевременной смертью. О нем хочется теперь, когда появился посмертный сборник его стихов, поговорить, как о поэте. Что эмигрантская поэзия в нем потеряла настоящего поэта, в этом сборник "Снежный час" окончательно убеждает. Но в то же время он дает более отчетливое представление о поэтическом облике покойного, определяет ближе, если не размеры его дарования, то, во всяком случае, его характер. "Флаги", первый сборник стихов Б. Поплавского, еще слишком полон романтики, слишком пестр и красочен, чтобы за ним распознать настоящие контуры, чтобы нащупать костяк его поэтического дара. "Снежный час" - проще и прозрачнее, в нем поэтическое дарование почти обнажено. Первое впечатление, надо сказать открыто, - почти разочарование. Точно не ждешь этого от Поплавского. Когда вчитываешься больше и глубже, начинаешь ценить эту простоту и прозрачность. А главное, начинаешь с большей отчетливостью воспринимать поэтическую индивидуальность автора. По складу своего дарования Б. Поплавский принадлежит к тем поэтам, которые сильны не отдельными стихами, не законченной цельностью отдельных произведений, а всей суммой своего творчества. В "Снежном часе" мало "пьес" вполне законченных, таких которые запоминаются, как подлинные художественные достижения. Это бесспорный недостаток, но в оправдание Б. поплавского можно сказать, что к типу такого "рассеяного", а не сконцентрированного дарования принадлежали поэты большого напряжения и несомненного таланта. Назову хотя бы Лермонтова и Блока. Ведь, последний воспринимается тоже скорее, как поэт целых "циклов", а не отдельных стихотворений. "Незнакомка" в его творчестве не правило, а исключение. Правда, о Б. Поплавском по двум книжкам еще трудно было бы сказать, насколько ему удалось бы "циклизировать" свое творчество. "Снежный час" во всяком случае является таким "поэтическим циклом" с устойчивой тематикой, с убедительно подобранными образами, с повторяющимся ритмом и покраской поэтического голоса. Жаль, что все это дано в "рассеяном свете", что почти с однообразием осеннего дождя стучатся в сознание устойчивые формулы, вроде: "Ничего тебе не надо" (14), "ничего не надо" (53), "значит, так и надо" (23), или постоянные обращения "молчи", "усни", "укройся", или, наконец, такие сентенции, как:

Не в истине, не в чуде,
А в жалости твой Бог,
Все остальное ложь...

Но с этим начинаешь мириться, когда за такими повторениями улавливаешь устойчивый "миф" поэта, когда постепенно складывается определенный его образ. Миф этот - вечный миф прикованного Прометея. Но на этот раз, единственным и последним оружием вековечного бунтаря является его "побежденность". Он не может перебороть чувства "страха", который в нем связан с его бессилием и слабостью. "В серде всякой жизни скрытый страх живет...", "жизнь прошла за страхами и снами", "страшно жить" - вот постоянный рефрен его стихов. Часто этот страх переходит в "боль" и "ужас". С этим связана душевная опустошенность; "душа пуста", "пустое сердце", - то и дело повторяет он. Всякая прямая борьба, открытый бунт представляется бессмысленным.

Для бунта - "мы слишком слабы", основное чувство - усталость и резигнация. Как будто бы берет верх чувство примиренности, готовности подчиниться своей участи:

Птицы улетели. Холод недвижим.
Мы не долго пели и уже молчим.
Значит так и надо, молодость, смирись,
Затепли лампаду, думай и молись.

Это не борьба Прометея, а сдача побежденного бунтаря на милость победителя. И все же в интонации, в ритме, в тематике основное ядро прометеевского мифа остается: ядро это "гордость". Это последнее оружие самосознающего себя существа, которое противопоставило себя Природе - жестокой и бессмысленной.

Все успокоено, ни счастия, ни страха;
И только Ты не смог судьбе простить,
И с тем восстал из низменного праха,
Чтоб естества бояться и хулить.

Единство мифа, лежащего в основе творчества Б. Поплавского, является свидетельством того, что перед нами подлинный поэт, а не только сломленный жизнью человек.

Есть и еще одна черта в последней книжке Б. Поплавского, которая говорит о том, что в нем было сильно выражено поэтическое начало. Это - пронизанность его стихов литературными отголосками. И что особенно любопытно, в нем как бы намечается тяга к Пушкину. Правда, он пока еще скорее с ним спорит, чем идет по его следам, как бы отстаивая лермонтовскую стихию своей души. Его светлой примиренности он противопоставляет свое "смирение паче гордости".

Его принятию мира - свою ненависть к нему. Но в этом отталкивании от Пушкина уже слышится почти признание своей побежденности. В одном из найболее законченных и цельных стихотворений, "Как холодно. Молчит душа пустая...", как бы просвечивает пушкинское "Пора, мой друг, пора..."; для доказательства приведу хотя бы следующие строчки:

Усталый друг, смиряйся, подождем.
Нам спать пора, мы ждать уже не можем

Как холодно. Душа пощады просит.
Смирись, усни. Пощады слабым нет.
Молчит январь и каждый день уносит
Последний жар души, последний свет...

Как бы ответом на пушкинское

О нет, мне жизнь не надоела
Я жить люблю, я жить хочу,
Душа не вовсе охладела,
Утратя молодость свою...

является у Поплавского

Нет, молод я. Так сумрачно, так долго
Все только слушать жизнь, грустить, гадать...
Я жить хочу, бессмысленно и горько,
Разбиться и исчезнуть, но не ждать...

Второй цикл, озаглавленный "Над солнечною музыкой воды", как бы являет уже преодоление прометеевского мифа в его своеобразной "приниженной" интерпретации. Временами голос поэта звучит совершенно чисто, давая образцы высокой лирики природы. В этом цикле хочется особенно отметить стихотворение "Долой с небес" и "Холодное, румяное от сна..." Двумя заключительными строфами последнего я хочу закончить свою статью, оторая является запоздавшей данью памяти талантливого поэта. Вот эти строфы:

Под тяжкими ресницами глаза
Устремлены в предел знакомой боли,
Где вдалеке обречена гроза
Блеснуть и шумно вылиться над полем.

Все радостней, все крепче мир любя,
Смеясь и узы грусти разрывая,
Я здесь живу, я встретил здесь Тебя,
И шум дождя Тобою называю.

Прага, 2 октября 1936 г.

|

Русская эмиграция в Польше и Чехословакии (1917-1945) | Фотоархив | Балтийский Архив | К заглавной