А.Л. Бем - Поэзия Николая Гронского (Ко второй годовщине его смерти, 21-го ноября 1934 года)

[prev. in:] Меч, 22 ноября 1936 г.

Прошло два года со дня трагической гибели поэта Николая Гронского. Два года - срок небольшой, но и он уже показал, что потеря была более значительная, чем мы могли думать. Уже появление в печати поэмы покойного "Белладонна" привлекло внимание критики к творчеству Гронского. Думается мне,однако, что и сейчас еще "Белладонна" не нашла должной оценки. На мой взгляд, это одно из найболее значительных явлений эмигрантской поэзии за все время ее существования. Не буду все же возвращаться к Белладомме, о которой я в свое время уже писал. Меня радует, что с тех пор поэма Гронского нашла едва ли не всеобщее признание, хотя оттенки этого признания очень разнообразны. По-прежнему, по своему пафосу, по приемам письма, по звуку поэтического голоса "Белладонна" стоит в резком несоответствии с преобладающим характером эмигрантской поэзии и, вероятно, именно это мешает занять ей подобающее место в сознании того небольшого круга эмигрантского читателя, где еще не совсем глухи к поэзии. Можно было думать, что своим пафосом подвига и чести "Белладонна" найдет отзвук в тех кругах, где честь и подвиг не пустые слова. но и этого не случилось. Да и не могло случиться. Чтобы объяснить почему, я вынужден сделать небольшое отступление.

В связи с моей статьей в номере 14-м "Меча" о сборнике эмигрантской поэзии "Якорь" появилось в газете "Голос труда" (номер 165) обращенное ко мне лично "открытое письмо", подписанное Г. Рубановым. Оно очень показательно. Автор письма, сам писатель, насколько я его понял, склонен обвинять меня в том, что я, упрекая эмигрантскую поэзию в оторванности от современности, в том, что у нее "не получается разговора с Россией", сам все же чего-то недоговариваю, не вскрываю причин этого явления. По его мнению, причина в том, что руководящие журналы и ответственные критики наложили "табу на все, что хоть слегка отдает пафосом родины". В качестве примера он приводит Марианну Колосову, имя которой упорно замалчивается, несмотря на ее талантливость. "О Сирине, - пишет автор открытого письма, - с самым глубокомысленным видом можно писать десятки статей, как блины печь - их будут печатать, а вот есть авторы (имеется в виду Колосова), о которых писать нельзя, они "вне литературы", хотя это неверно - их читают больше других, у них есть свои художественные достоинства". Пользуюсь случаем, чтобы ответить на предъявленное мне обвинение, которое - я это знаю - отражает мнение не только Г. Рубанова. Мы с ним говорим на разных языках. Я говорю о поэзии, он о патриотических чувствах. Согласен, поэзия Марианны Колосовой подкупает горячностью и искренностью чувства, но - по крайней мере то, что мне приходилось читать, - стоит далеко не на уровне требований, которые мы предъявляем к поэзии. Нельзя понять, как у писателя поворачивается язык ставить в одну плоскость Сирина и Колосову. Этим он выдает себя с головой. И до тех пор, пока литературная среда, настроенния которой отражает Г. Рубанов, не поймет, что у поэзии есть свои законы, что поэт должен стоять на известном уровне "культуры стиха", чтобы его творчество дошло до сознания, до тех пор его сетования останутся втуне. Подлинным позором для эмиграции, с моей точки зрения, является то, что такие поэты, как Марина Цветаева, как Николай Гронский, в поэзии которых с такой силой и художесвенной убедительностью отразился пафос родины, остаются совершенно одинокими. Если их не слышат (хотя, нужно быть справедливым, все же ценят) в тех кругах, где хорошим тоном считается в поэзии не говорить о родине, это еще понятно, но настоящим свидетельством нашей литературной отсталости является глухота тех, кто должен был бы чувствовать разницу между Гронским и Колосовой. Это, однако, отклонение от темы.

После "Белладонны" Н. Гронского появилась книжка его "Стихов и поэм" (изд. "Парабола". Париж, 1936). В моем ощущении - это настоящее событие в нашей литературной жизни. Я боялся, что Н. Гронский - писатель одной книги. Думал, что "Белладонна" и является такой единственной пьесой, в которой вся поэтическая сила поэта себя исчерпала. К счастью (хотя и писатели одной книги часто имеют в общем ходе литературного развития очень большое значение, вспомним хотя бы Грибоедова и его "Горе от ума") опасения мои не подтвердились. Конечно "Белладонна" сохраняет вершинное место и в книге "Стихов и поэм" Гронского. Но рядом с нею стоит "Авиатор", поэма во многом близкая "Белладонне", но все же сохраняющая свою самостоятельную ценность. По времени написания, она предшествует альпийской поэме, но судя по тому, что над нею поэт работаь параллельно с "Белладонной", она и для него самогоне теряла своего значения. Как удивительно перекликаются с пушкинским эпиграфом "Все, все, что гибелью грозит" строки второй песни "Авиатора":

Как моряку, в предсмертный миг глотая
Соль, захлебнуться и ко дну пойти, -
- Так авиатору, паденьем задыхаясь,
Разбиться, долетевши до земли.
О, кто бы ни был ты, читающий и смертный:
Любовников стихий взыскуем смерть.
Так я умру, слагая стих предсмертный,
Не замкнутый созвучьем...

В книге Гронского поражает общая его культурность, которая видна во всем - в намеках, в эпиграфах, в темах. Еще больше в нем той специфической культурности, которую я условно называю "културой стиха". Не раз уже указывалось на связь Гронского с поэзией XVIII века, с Державиным, в частности. Но он мог удержать эту связь только опираясь на достижения современной русской поэзии, на архаизаторскую ее традицию, которая дошла вплоть до Цветаевой, учеником которой, до известной меры, мы в праве считать Гронского. Подхватил Гронский и традицию "большой поэтической формы", которая в эмиграции почти совсем не культивируется. М. Цветаева пыталась именно ее укрепить, но оказалась перед глухой стеной непонимания и отталкивания.

Иногда склонны дымать, что "большая форма" снижает лирическую струю поэзии, что только в чистой лирике поэт находит себя. Но поэмы Гронского служат лучшим опровержением этому. Редко приходится встречать такую пронизанность эпического творчества лирическим напряжением. Органическая связанность личности поэта с облюбованной им формой здесь бросается прямо в глаза. Он был прав, когда писал о себе:

Я спал и снились мне триремы
Крылошумящие во сне,
А строфы новые поэмы,
Еще неслышные, во мне -
Уже росли, как за горами дальних
Растет в ущельях горных гром.
И горы грянули стихами:
Загрохотал аэродром...

Но в книге Н. Гронского имеется и ряд прекрасных чисто лирических пьес. Они чаще всего связаны с его основной темой - отваги и гибели, но очень убедительно вплетается в нее тема личная и даже любовная. Так, например, очень хорошо по своей законченности и скупой лиричности стихотворение "Как камень зодчего...", с запоминающимся концом:

Но в этот миг стремительной разлуки
Свистя сквозь воздух гор, гудящий, как орган,
Я вспомню две руки, согревшие меня руки
В убежище высоких горных стран. 

Может быть, найболее убедительным доказательством того, что в лице Н. Гронского русская поэзия потеряла значительного поэта, служит диапазон его творчества: от краткого четверостишия, вроде прекрасного "Отпер двери я..." с прозрачным посвящением "М.Ц.", до большой поэмы и сстихотворной драмы.

Но значение поэзии Н. Гронского, мне кажется, еще и в том, что она может стать "знамением" целого направления, что в ней скрыта потенциальная сила, еще полностью себя не проявившая. Она должна к себе привлечь внимание и должна вести за собой тех, кто, говоря словами поэта, "принял иго восхождений".

Прага, 15-го декабря 1936 г.

|

Русская эмиграция в Польше и Чехословакии (1917-1945) | Фотоархив | Балтийский Архив | К заглавной